Было это так давно, а я помню до мелочей и когда пишу, слезы застилают глаза. В поселке Анишино Медниковского сельсовета перед войной было 25 школьников начальных классов. Школа была в одном километре от нашей деревни в деревне Толыгино. Во время летних каникул мы, ребятишки работали на конях в колхозе, а девочки пололи овощи. Никто нас не принуждал, все работали добровольно. Время обеда, коней выпрягли, им положено 2 часа отдыхать, а сами скорее купаться. Видим, идут самолеты, всего девять, летят тройками. Мы поняли, что это не наши самолеты. Мы стали скорее одеваться, а немец уже бомбит Руссу. Сначала уничтожили наши самолеты на аэродроме, а потом Руссу зажгли, она тогда деревянная была. Подбежали мы к деревне, а народ бежит в леса в сторону Парфино. У кого ребенок на руках, у кого одеяло, паника ужасная, не описуемо. Отец выкопал траншею за деревней и мы-я , мне шел двенадцатый год, сестра на два года меня постарше и брат на шесть лет младше, всю ночь стояли и смотрели. Русса горела от Городка до Дубовиц… После первой бомбежки (она была пятого июля) началось отступление наших войск. Сначала – конница. Какие же кони были красивые! Они выпивали воду из трех колодцев очень быстро. Им давали только по 4 ведра, но этого было мало при сильной жаре. Мы подсказали командованию, что в километре есть речка Соминка, где можно поить лошадей вдоволь. Нас командование поблагодарило и предложило эвакуироваться.
Председатель колхоза Иванов Аким Варлаамович, 1920 года рождения, провел собрание и заявил, что сам добровольно идет на фронт. Я запомнил его слова: « Иль грудь в крестах, иль голова в кустах, лучше умереть в поле, чем в бабьем подоле». Тогда 36 мужчин из нашей деревни были призваны в действующую армию. В Анишино было 36 домов и проживало 182 человека. После войны вернулись домой только 7 солдат, а мирных жителей осталось 56 человек.
Все обязанности в колхозе легли на плечи моего отца (он работал счетоводом, бухгалтером). Воинские части забирали для армии все: фураж, инвентарь – давали расписки, что после войны все вернут…
Началась подготовка к эвакуации. Собрали 30 подвод, запрягли лошадей, и население с ребятишками, со скотом отправилось через Парфино в тыл. Мост через Ловать был уже взорван, на дороге – столпотворение. Летают немецкие самолеты, но гражданское население в тот день не бомбили. Отход наших частей проводился осторожно, только по ночам, чтобы не навлечь беду на мирных граждан. Движение было направлено в Крестцы, но пришлось вернуться назад.
Отец находился в Анишине, надеясь, что Руссу наши не сдадут. Однажды в дом вскочили два бойца и сообщили, что немцы уже в Медникове. Отец растерялся, хотя и участвовал в военных операциях, схватил решето, чтоб муку просеивать, а вот про топор-то в рассеянности и забыл; потом ругал себя спустя годы. Через день-два задымилась наша деревенька: все небо дымом заволокло. Ждали, что же дальше будет. И вот пришел тот день, которого так боялись. С утра налетели немецкие самолеты. Соседка говорит: «С неба какие-то шишечки валятся». Отец схватил меня и бросил в окоп, потом сестру Зину и брата Виктора, потом и сам ввалился, а за ним – соседская девочка, уже без головы… Наше командование предложило нам выехать за «дубья»- это мощный дубовый лес за Подборовьем, сказали, что Руссу не сдадим, а вы пока переживете между рек Редьи, Полисти и Ловати. Собралось нас там уйма народу, скота своего, колхозного километров на семь.. По берегам рек кто устроил шалаши из хвороста, кто не поленился-выкопал окопы на всякий случай и детство наше кончилось. Мы повзрослели. Мужчин осталось мало. Через нас стали отступать наши бойцы, не организованно группами, а поодиночке. Питались у нас, путь держали на Крестцы. Немецкие самолеты летали и наблюдали, наших самолетов не было. И вот в конце июля – начале августа немец с утра стал и нас бомбить. За три дня перебил скота ужас сколько и людей. Хоронили их мы ночью. Туши убитого скота разлагались на жаре, издавая вонь. Описать невозможно. Когда немец вошел в Руссу к нам пришли урядники и сказали возвращаться на прежнее место жительства. Когда стали возвращаться, то видели сгоревшие деревни. В Подборовье из 102 домов осталось 5, в Толыгино- ни одного дома, В Анишине из 36 осталось 3, а в Медникове из 160 осталось 8 домов. Кое как переехали, разместились кто в бане, кто в сарае, кто в колхозном дворе. У нас баня уцелела. Немцы заставили избрать старосту. Сами немцы в Анишино не стояли, у них гарнизон был в Подборовье, в Иванкове и в Медникове. Немцы к нам только наезжали - наловят кур, мешок, отстреляют молодняк- бычка или телочку и уезжали. Пригоняли копать колхозный картофель наших военнопленных, а мы, трое мальчишек, наблюдали за их работой в метрах 200. Один боец нам говорит: «Ребята, принесите хоть корочку хлеба». Мы бросились по своим жилищам, отрезаем по куску и бегом к ним, боец сделал в нашу сторону несколько шагов, немец поднял автомат, приказал вернуться, а в нас дает очередь повыше голов., а мы в канаву и бегом в свои жилища, а немец выпустил всю обойму и смеялся, пока мы драпали, сгорбившись.
Вечером наши погрузили картофель, но немцы не досчитались одного пленного (он спрятался в скирдах с соломой). Когда его обнаружили, то били красноармейца нещадно шомполами, пока сами не устали. Мы же с двоюродным братом утащили у немцев два велосипеда, спрятали в сосновом лесу, завалив их мхом. Вечером немцы обнаружили пропажу, стали кричать и стрелять в воздух. Тогда нас выручила Зина, закончившая 10 классов и понимавшая немецкий язык. Она объяснила немцам, что их товарищи уехали в Руссу на велосипедах. Зина спасла нас от расправы. Позднее она пострадала от своих: у нее нашли немецкие фотографии и арестовали. Когда ее увозили из деревни, она выпрыгнула из машины, потому что дома остались больные тифом родители (тиф тогда валил всех поголовно). Конвоир выстрелил в нее – и она погибла. Умерли и родители Зины, их хоронили наши бойцы между грядок, чуть прикопав землей (морозы были за 30 градусов).
Сентябрь 1941 года
Уже холодно было. Вскочили к нам два бойца наших, они из Руссы из плена сбежали. Очень быстро просят переодеться, одежду их сжечь, на ходу перекусывают. Бойцов отец проводил, рассказал как дойти и где путь короче и надежнее и они ушли. А одному пленному не дойти и Баринов Иван Васильевич его сразу отвел в поле в скирду соломы и там его подкармливали пока он не окреп. Утром входят два немца с собаками, обошли все строения, где жили наши жители. Не нашли беглецов и ушли. Когда я работал после войны почтальоном, то со мной работала из деревни Стариково Антонова Валентина Сергеевна, она рассказала, что у них укрывался в бане ослабевший пленный боец, но кто-то из деревни его выдал. Пришли немцы , вывели из бани нашего пленного , старосте велели собрать народ, и женщина помнит, что ее мать взяла ее и сестренку на руках держала и тоже пошла на это сборище. Немец спрашивал бойца- кто тебе помогал. Он указал на трех женщин, в том числе и на ее мать. Другой немец тут же расстреливал- сначала бойца, потом женщин, а ее мать оставили.»
По ночам иногда к нам приходили красноармейцы, уточняли, сколько немцев и в каких деревнях они стоят. Отец рассказывал все, что знал. Они говорили, что скоро нас освободят.
Немцы выпускали свою газету «Трибуна», распространяли листовки, в которых рассказывалось, как хорошо живут на оккупированной Украине, а в газете был большой портрет Сталина, расстреливающего детей. В нашей деревне появился урядник, который устроился работать на немцев в Руссе, ему выдали оружие и лошадь. Отношения местных жителей и немецких солдат, охранявших от партизан железнодорожный мост, были нормальные. Когда им сообщили, что нужно перебазироваться в Лычково, они пригласили наших мужчин, угостили и плакали, говоря, что здесь им было спокойно, а там их убьют. Вместо немцев в деревню прислали литовцев. Они относились к населению с подозрением, с недоверием, говорили по-русски хорошо, но мало.
Разрушенную железную дорогу на Парфино восстановили за один день. Были пригнаны тысячи наших пленных; через каждые десять метров – немецкий автоматчик, а лошадей, наверно, 40 или 50, и все серые. Мы наблюдали со стороны: подходить боялись. Через день уже ходили поезда.
У нас в деревне не было соли, а в Руссе шла торговля всеми товарами. Мать пошла в Руссу и взяла с собой меня. На улице Минеральной было такое движение в направлении на Залучье и Демянск, что мы стояли больше часа, не могли перейти на другую улицу. На месте, где сейчас находится городской парк, у немцев было огромное сооружение - склад с боеприпасами, куда подъезжали и уезжали крытые брезентом машины. Из-за этого потока машин мы не смогли попасть к магазинам, и мы вернулись домой ни с чем.
На нашем разъезде (его именовали в годы войны «платформа Анишино») были два запасных пути. На одном был склад с боеприпасами, который разбомбили: снаряды и патроны рвались несколько дней. На другом лежали на боку 7 цистерн солярки; часть ее вылилась, но много еще и осталось. Мы ходили туда с бидончиками, заправляли соляркой гильзы, чем и освещались. Цистерны эти лежали до 1946 года. Лес долго не рос там, где вылилась солярка.
Помню, как мать однажды принесла домой гранаты и сказала отцу: «Смотри, я 5 толкушек нашла, 4 отдам соседям!». Отец вывел ее на улицу, а спустя несколько минут он принес гранаты РГД уже без взрывателей. Когда волнение прошло, мать радостно сообщила, что нашла еще и 40 кусков мыла. «Показывай, где оно лежит!», - скомандовал отец. Мать показала на ящик, и отец, открыв его, уже спокойно сказал: «Это же взрывчатка». Ужинали молча. Я к этому времени уже знал устройство наших противопехотных и противотанковых мин, немецких мы еще не знали.
В начале декабря 1941 года мы с отцом поехали в город на лошади, на санях. Подъехав к солонику, увидели немецкого часового в ботинках, поверх которых были надеты соломенные сапоги, с ремешками по кругу. Часовой тычет автоматом в грудь отцу и кричит: «Партизанен!». Отец полез в карман, достал церковные корочки для поминания. Немец посмотрел на «документ» и отпустил нас. Напоследок он сорвал с головы отца буденовку со звездой, ведь надо было чем-то согреться: морозы были сильные. Мы развернули поскорей коня – и домой…
По ночам приходили наши бойцы, отец сообщал необходимые сведения. Он знал о планах немцев больше, чем другие жители деревни, т.к. по ночам общался со старостой И.В. Герасимовым. Все жители готовились к зиме: утепляли свои жилища, перестроили колхозный двор на несколько квартир. Сообщений никаких не получали. Немцы запугивали, говорили, что если наши войска придут, то всех перестреляют. Некоторые верили.
1942 год. 7 января староста объявил о собрании для всех жителей. Утром все подходили к месту встречи и слышали, как из Подборовья раздаются автоматные очереди. День был морозный, с сильным туманом. В небе гудели немецкие самолеты, но мы их не видели. Зато видели, как немцы перегоняют свои части: до железной дороги их довозили на машинах, а дальше – пешим ходом. Бой усиливался, но как он шел, мы не знали. Позже нам рассказали о нем жители Подборовья, что действовал против фашистов батальон под командованием капитана Величко. Этот батальон потом неожиданно для врага ворвался в Старую Руссу, вел бой в центре города, но был окружен, и в живых осталось только несколько бойцов. Комбат Величко погиб в этом бою. На следующий день наш односельчанин Максим Иванович Иванов обнаружил у кузни в Медникове наших убитых бойцов. Они были с лыжами, сложены в два ряда, полушубки, валенки и шапки с них были сняты. Немецкие солдаты не брезговали обкрадывать даже мертвых!
Когда в нашу деревню пришли красноармейцы, то до ста человек (вместе с нами) ютились в утепленном овощехранилище. Они спали стоя 2 часа, а потом приходили другие погреться. Морозы стояли до 40 градусов! Как только наши пришли, многие боялись расстрела. Тетя Катя Оськина, увидев двух бойцов в полушубках и белых валенках, упала к ним в ноги и плачет: «Ребятки, не стреляйте в нас! Мы ни в чем не виноваты!». А они в ответ смеются: «Мать, здорово вас немцы напугали!».
Были среди наших и раненые. Я видел, как военфельдшер разрезал вдоль ноги бойца валенок, дал водки и стал срезать отмороженные кожу и мышцы выше колена, а кость отпилил ножовочкой. Потом врач иглой кожу сшил, бойца завернули в палатку, положили в повозку для отправки в госпиталь и принялись оперировать следующего (делали операции в корыте).
После январского наступления на Руссу фронт расширился. Наши взяли Иванково, Красково,Слободу, Березицко, Юрьево, а Тулитово и Городок были у немцев. До 7 февраля фашисты вели бои в нашем направлении: Анишино-Талыгино-Подборовье. Наши части пошли в наступление на Парфино. В 6 часов утра, когда было еще темно, налетели немецкие самолеты и разбомбили все постройки. Осталась только наша баня, где находилась санчасть. После бомбежки с переднего края сообщили, что на нас идут 4 танка и около сотни немцев. Круглые сутки старший лейтенант Садовый держал связь и получил приказ из штаба в Подборовье открыть огонь по вражеским танкам. У наших солдат было два противотанковых орудия, в Анишино два танка подбили и пехоту отсекли. Немцы исчезли. В этот день освободили Парфино.
После этих боев немец стал меньше бомбить и обстреливать наше болото. Но стоило кому-то выйти, шрапнели фашисты не жалели. Каждый день низко пролетала итальянская «Рама», и если летчик что-то замечал, то этот объект смешивался с грязью. Иногда высоко в небе появлялась целая армада немецких самолетов. Я насчитывал их до 40 и более. Они уходили за горизонт, местные говорили, что летят они на Москву. Позже самолеты врага бомбили наши позиции в направление на Рамушево. У нас самолетов было еще мало. Приходилось видеть, как наши бойцы ложились на спину и палили по немецким самолетам из винтовок.
Приближалась весна. Усилилось заболевание тифом, и гражданских увозили в Парфино, где находились специальные бараки для лечения. Некоторых увозили в Веретье или в Лажины. Старики повымерли, хоронили их бойцы по ночам. Заедали вши. Хотя девушки-медсестры обрабатывали нас желтым порошком, обсыпая с головы до ног, не помогало. Наших родителей и сестру увезли в Парфино, а мы с младшим братом остались вдвоем. Во время артиллерийских обстрелов мы забирались под нары, зарывались тряпьем, чтобы не слышать этих ноющих звуков от снарядов и бомб. Наша кормилица-корова была ранена, и один из бойцов предложил забить ее на мясо, что и было сделано. Красноармейцы заплатили мне за мясо: 4 тысячи рублей мне вручили в табачном кисете и сказали, чтобы я отдал деньги отцу, когда он вернется.
По весне разлились ручьи, реки вышли из берегов. Доставка продовольствия и боеприпасов бойцам прекратилась. Трудно было выживать всем. При вражеских обстрелах я бегал в окопы к солдатам, и меня, вопреки уставу, не прогоняли. Видел бойцов голодных и обмороженных, видел, как письма домой пишут, видел, кто плакал, а кто и песни свои национальные пел. Фамилии и имена многих солдат и офицеров я запомнил, и когда после войны приезжали родственники погибших, я рассказывал о них и пережитом. У выживших фронтовиков спрашивал: «Почему вы мало стреляли?». Они объясняли: «Снарядов было мало, да и носить их приходилось на себе. Ручьи да реки Редья, Ловать, Пола разлились, а плавсредств не было».
С наступлением тепла в 1942 году фронтовики варили кору: осиновую, сосновую и еловую. От еловой – умирали. А когда трава подросла, то стало полегче. Моих четырех ровесников приписали к воинским частям, так как у них родители погибли. Я им завидовал, но после войны в живых остался один Степанов Ваня.
Эвакуация. 1 июля 1942 года нам предложили эвакуироваться, кто как может. Мы собрали котомки и вышли с родителями рано утром. Немцы заметили наше выдвижение и обстреляли шрапнелью. Все-таки дошли до Юрьева. Там жила наша тетка с двумя детьми. Она нас отмыла в бане, покормила, и мы двинулись дальше. Шли с грузом по ручьям, по воде, силы уходили. Иногда нас привечали солдаты, подкармливали, чем могли. На военной машине нас довезли до п. Крестцы, а потом до Валдая. Прибыли в Боровичи, где нам выдали карточки и машину до Санкова, а потом ехали поездом, в товарных вагонах вместе с другими жителями Ленинградской области. Ехали очень долго, пока дорога не закончилась, а закончилась она в Абакане. За время пути насмотрелись вдоволь на интенсивное движение: шла эвакуация заводов и фабрик в тыл. Поезда встречные движутся через минуты. Паровозы мощные: «Иосиф Сталин», «Серго Орджоникидзе». Во время пути отоваривали нас регулярно, питание из трех блюд. Как только наш состав останавливался, целая армия устремлялась к столовой с котелками, и через час-полтора поезд идет дальше. Уже после войны узнали, что ответственным за эвакуацию был Косыгин.
В Абакане нам предложили самим идти по селам и колхозам, и где возьмут устраиваться. Отец и еще три женщины дошли до села Шушенского, но там не вяли на работу и жительство. Села там большие, но редкие. Прошли 70 километров, и взяли нас в с. Дмитровка, в колхоз «Красная Звезда». Приехали за нами на лошадях, выдали хлеба белого по килограмму на человека (рожь там не сеяли, только пшеницу). К нашему удивлению, арбузы и дыни там росли. На улицах – небольшие домишки, больше мазанки, и повсюду плакаты «Все для фронта!». Удивил нас и климат сухой: годами лежали на земле вороха пшеницы и пшена, в полях зерно не гнило. Но когда началась война, все прибрали.
Нас, ребятишек, повезли на 25 подводах в Агуры, на Енисей, потом перегрузили на баржи и привезли в Красноярск, на работы. Мы к работе приучены. Еще в своем колхозе осенью землю пахали до декабря, снопы пшеницы молотили. В 1942 году 24 парней из нашего колхоза в армию призвали, попали они в морфлот, были отправлены на Дальний Восток. Командование присылало благодарности колхозу и родителям за этих парней. В школу нам разрешили пойти только в декабре, а начальные классы учились с 1 сентября. Школа была хорошая, семилетка, но зимой топить ее было нечем (не было угля, а до тайги 50 километров). Учились, не раздеваясь. К основным предметам было введено 2 урока по военному делу. Учились разбирать и собирать винтовку образца 1891 года, автомат ППШ и мальчики, и девочки. Тетрадей не было, чернила дома разводили сами или родители. Наша учительница, Екатерина Герасимовна, открыла библиотеку и предложила выбрать книгу, на которой можно писать. Я выбрал «Тихий Дон», писал на полях и читал книгу с удовольствием. За хорошую учебу меня наградили тетрадью и простым карандашом.
В 1943 году я уже не учился, а только работал. Отца взяли в армию, хотя он с Первой мировой войны вернулся инвалидом и было ему 48 лет».
