Арестован 19 марта 1935 г. Обвинялся в том, что высказывал сомнения в причастности к убийству Кирова известных ему по совместной службе в Ленинграде и участию в подавлении Кронштадтского мятежа лиц, а также выражал сожаление, что они будут расстреляны.
Приговор от 23 апреля 1935 г. Исключен из членов партии в 1935 году парторганизацией Алма-Атинского областного управления НКВД. Осужден на основании ст. 58-10, ч. 1 УК РСФСР к трем годам лишения свободы без поражения в правах и без конфискации имущества. Освобожден из заключения в 1937 году.
Такие вот взлеты и падения обычного парня с окраины…
Мой отец, родившийся в 1930 году, своего отца видел редко – непростое было время. После освобождения из заключения Александра Максимовича выслали в Малую Вишеру на поселение. Иногда он приезжал в Ленинград повидаться с семьей. На фронт был призван в первые дни войны Маловишерским РВК Ленинградской области.
Бабушка с папой остались в Ленинграде и пережили первую, самую тяжелую, блокадную зиму. В августе 1942 года они были эвакуированы в Сибирь. После снятия блокады вернулись в родной город.
Младший лейтенант-адъютант, старший батальона 184-го стрелкового полка А. М. Васильев воевал на Пулковских высотах, защищал блокадный Ленинград. Получил тяжелое ранение грудной клетки 28 декабря 1941 года. Умер от ран 6 января 1942 года в Ленинграде, в эвакогоспитале на Суворовском (Советском) проспекте, 50.
Похоронен на Пискаревском кладбище 4 февраля 1942 года в братской воинской могиле № 174 (книга регистрации воинов № 52, № 1070).
Реабилитирован только 22.12.1988 года (!) Постановлением Пленума Верховного Суда СССР.
Сохранилось также несколько фронтовых писем деда, одно из которых особенно трогательное, написано ровно за два месяца до его гибели – он словно предчувствовал свой скорый уход из жизни. Вот это письмо, даже скорее записка, написанная чернильным карандашом на пожелтевшем листке бумаги, вырванном из какой-то брошюры (на обратной стороне – календарь на октябрь месяц, портрет Молотова и цитата из его доклада на XVIIIсъезде ВКП(б)). Адресовано жене Антонине (дома ее звали Тосей).
портрет Молотова и цитата из его доклада на XVIIIсъезде ВКП(б)). Адресовано жене Антонине (дома ее звали Тосей).
«Тосюня, милая!
Сегодня, 5 ноября, был в городе. Опять тебя не видел. Как плохо. А так тебя хочется видеть. До последнего момента теплилась надежда тебя видеть и не оправдалась.
Милая, родная, как мне тебя не хватает.
Крепко и много целую тебя.
Всегда тебя помню и о тебе думаю.
Умру, так с твоим именем на губах.
Саша
5/XI-41 г.»
А вот еще один документ – письмо однополчанина Александра Васильева, адресованное моей бабушке Антонине Андреевне Васильевой. Его, видимо, написал некто Бабичев (имени в письме не было).
«Тов. Васильева!
Я очень рад, что наш адъютант, т. е. ваш муж, находится в Ленинграде, и главное – что вы при нем. Это очень важно. Ведь когда я его вез в госпиталь и до момента приема на операционный стол он чувствовал себя очень плохо и жаловался на появление столбняка. Я не отходил от него до тех пор, пока не убедился, что приняты все меры первой помощи.
Вы просите переслать вам все его вещи, находившиеся у меня. Сообщаю, что полушубок, валенки и все нательные вещи, которые находились при нем, завернуты в плащ-палатку и даны в этот же госпиталь, где ему делали операцию. Но дело в том, что шубу и белье нужно ремонтировать, т. к. когда его раздевали, пришлось все резать ножницами на спине.
Брюки, валенки и белье этой части целы и ремонта не требуют. Эти вещи можно требовать на складе госпиталя.
Полевая сумка и планшетка находились у меня и на второй день после ранения т. Васильева мы также потерпели крушение – т. е. снаряд попал в расположение нашего дома и разрушил его до основания. Я остался жив только лишь потому, что очутился между какими-то завалившимися бревнами, остальное хозяйство батальона осталось под развалинами. Единственное, что смогли спасти, это часть документов батальона. Хозчасти теперь нет. Новиков переведен в Славянку. Новиков ранен в живот там же, где и он (видимо, имеется в виду А. Васильев), после операции на второй день умер. Ушакова, Борина также нет. Гринев был ранен в ключицу. В общем, осталось из нашего коллектива только 3-е: Бибич, Кордонский и я. За дальнейшее – как будет. Если придется вернуться в Ленинград, обязательно зайдем и кое-чем порадуем.
Сейчас мы находимся на другом месте.
В общем, когда будет в состоянии писать письма, то пусть обязательно напишет нам.
Если можно, прочтите это письмо ему, тут есть кое-что новое для него.
А пока – до свидания. Привет от Бибича, Кордонского и Бабичева».
Желаем скорого выздоровления.»
Мой отец, Владимир Васильев, дважды убегал на фронт – отомстить за отца. Но его возвращали назад к матери, в блокадный Ленинград. Позже он окончил Школу юнгов в Ораниенбауме, много лет служил на флоте. Сразу после окончания войны, еще будучи юнгой, даже не приняв присягу, принимал участие наряду с кадровыми военными в «минной войне» – разминировании Балтики. Ведение всех послевоенных боевых действий было в то время строго засекречено. То, что их сына-призывника или юнгу отправляли порой на верную смерть, родителям, естественно, не сообщали…
В начале 2000-х отец и его сослуживцы за участие в боевом тралении получили статус участника Великой Отечественной войны и боевые награды, среди которых редкая медаль Ушакова.
Антонина Андреевна Васильева прожила долгую жизнь и умерла в возрасте 92 лет.
Владимир Александрович Васильев проделал очень большую работу по розыску данных о своем отце и увековечивании его памяти. И сегодня уже мы, две его дочери – Светлана и Юлия, а также его внуки – Ксения и Станислав, сохраняем память о нашем деде и прадеде, отдавшим жизнь за свободу своей Родины.
МЫ ВЕРИЛИ, ЧТО ВРАГ БУДЕТ РАЗБИТ!
К счастью, мамин отец (мой дед) Иван Андреевич Курганов, с первых дней войны призванный в ряды Красной Армии, несмотря на тяжелейшие фронтовые условия (он был санитаром), многочисленные ранения, остался в живых, вернулся в родную деревню Копытово и дожил до преклонных лет.
О войне мои родные говорить не любили. Однако долгими летними вечерами (а на школьные каникулы мама обычно отправляла меня и сестру из Ленинграда к своим родителям, нашим бабушке и дедушке), то дяди (у мамы еще два брата), то бабушка, то мама (она обязательно проводила отпуск на своей малой родине) нет-нет да и вспоминали что-то из «былого». Вот только несколько эпизодов, связанных с периодом оккупации Псковской области.
Александра Курганова:
– Когда началась война, нас в семье было восемь человек: мама Поля (Пелагея Александровна Курганова), дедушка Андрей, бабушка Анисья, золовка тетя Нюра, трое родных детей (я, братья Николай и Алексей) и еще четвертая девочка – Зина, родственница, которую на лето привезли на отдых в деревню. И всех моя мама сохранила во время войны!
Фашистских завоевателей я возненавидела сразу. Каждый день видела напряженные лица взрослых, постоянную озабоченность, частые слезы, заунывные песни, наводящие скорбь и тоску, тяжелые проводы мужчин на фронт. Никогда не забыть эти прощания, как будто видятся в последний раз. Потом тоска и ожидание чего-то страшного… Позже начали приходить «похоронки». Взрослые копали окопы, противотанковые рвы, сооружали блиндажи, зарывались в землю. Вздыбилась Россия!
Еще до прихода немцев на железнодорожной станции Локня, недалеко от нашей деревни Копытово, были взорваны паровозы, разрушены железнодорожные пути, чтобы не достались немцам, разбомблены нефтебаза и склады. Нефть в резервуарах горела несколько дней, емкости взрывались. Все небо было в дыму. Мы, маленькие ребята, бегали смотреть на эту груду паровозов и вагонов. Тогда, во время войны, насколько помню, всегда сжималось сердце, когда слышали звук самолета. Если самолета не было слышно, все равно смотрели на небо с каким-то тревожным ожиданием. Мы ждали, что вот прилетит самолет, спикирует и начнет стрелять. Постоянная бомбежка стала привычной. Мы прятались в землянках, а тем временем линия фронта далеко ушла от нас.
Пришли немцы, и сразу установили порядок ежедневной сдачи в пользу немецкой армии молока, яиц. Особенно любили они отбирать лук и свинину. Однажды при сдаче молока моя двоюродная тетка поспорила с приемщиком, который был недоволен качеством молока. За это ее подвергли наказанию розгами в присутствии деревенских жителей. Я на этой экзекуции не была, но помню, как тетя после этого шла задворками, вокруг огородов, от стыда и обиды опустив голову, и стонала, плакала.
Алексей Курганов:
– Немецкие военные были разные. Сами немцы более или менее терпимо относились к жителям деревни. Конечно, злобствовали, но умеренно. А вот австрийцы, румыны, а также эсэсовцы, полицаи – от них пощады не ожидали. Военные части в деревне долго не задерживались, пополнялись, довооружались, и их опять направляли на передовую. Это как-то временно снимало напряжение, хоть на короткий срок. Поэтому мы знали, что если пришли военные в желтой форме, то никуда нельзя высовываться, лишний раз не маячить. Когда приходили солдаты в черной форме, начинались аресты, расстрелы. Они выявляли коммунистов, комсомольцев, евреев, партизан и незаконопослушных. Немцы не всегда спрашивали пропуска, а вот другие, хотя и знали многих в лицо, все равно требовали пропуск. Они часто проводили смотр своих частей и проверку дворов, мародерничали. Меня, маленького, бывало, поймают, толкнут в круг немцев и начинают издеваться, толкать друг к другу по кругу. Они так забавлялись, а я слабый, и так замотают, что уже начинаю падать. Им смешно, а мне не до смеха, почти падаю в обморок.
Как-то раз мать долго отсутствовала, а потом пришла бледная и вся в слезах. Взрослые очень возмущались между собой и говорили, что многих из ближних деревень согнали на Рыбачевский луг. Это поле между деревнями Копытово и Павлово. Там в их присутствии расстреляли трех человек. Тут же крестьяне их и захоронили (вернее, прикопали). На месте захоронения на каждой могилке поставили крест, обозначили таким образом это место. После войны уже произвели перезахоронение на локнянском братском кладбище. Был разговор, что один труп не разложился. Об этом все толковали. Что это значило? Все пришли к мысли, что это какая-то магическая сила или что-то сверхъестественное.
Фактически в основном расстреливали цыган, евреев, коммунистов, партийных работников, комсомольцев, партизан и незаконопослушных, а некоторых – по ложному доносу. Расстрелы происходили на территории сельхозтехники. На этом месте казнены более 300 советских граждан. Есть данные, что только 2 и 3 февраля 1942 года здесь были расстреляны 37 евреев и цыган, жителей п. Локня. Здесь же расстреляны 46 жителей, а также военнопленных в отместку за побег из лагеря, что располагался на окраине п. Локня. На этом месте сейчас сооружен памятник.
Александра Курганова:
– В нашем доме квартировали немцы. Почему-то нас не выгнали из дома, а разрешили кантоваться на печке и в углу, у порога, и около стола у двери. В обязанность матери входило топить печку, обогревать дом, варить немцам картошку. Некоторые немцы неплохо говорили по-русски, были лояльны к нам.
Немцы всегда внимательно наблюдали, как русские едят, что-то обсуждали, фотографировали, очень любили смотреть на русских детей, на наши обычаи, особенно когда мы, дети, сидели на печке и выглядывали из-за колпака. Они бросали на печку несколько конфет-леденцов, мы устраивали возню, а им это было смешно, немцев забавляло наше любопытство.
Однажды был приглашен военный фотокорреспондент, который фотографировал нас на печке. Он на русском языке попросил нас высунуться как можно больше через колпак, вытянуть шеи и протянуть вперед руки. Возможно, где-нибудь наши фотографии были опубликованы в их газетах или находятся в архивах.
В нашем доме часто поселялись военные высоких чинов: в одной половине квартировали высокопоставленные чины, а во второй части дома – охрана. Нас тогда выгоняли жить в баню, но разрешали ходить в дом за картошкой, мукой, печь хлеб, который ели и немцы тоже. Чаще всего за провизией ходили старики и мать, но временами посылали и детей. Я, конечно, увязывалась за взрослыми. Немец-часовой взрослых пропускал, а меня старался поддеть, подцепить сапогом, толкнуть. Увернуться от часового было сложно. Немецкие сапоги тяжелые, с подковками, поэтому удар был болезненным.
Николай Курганов:
– Считалось, что наша Локня и район были в стратегическом направлении сильно укреплены, на высотах стояли дальнобойные орудия, был большой запас оружия, складов с боеприпасами. Поэтому наша авиация однажды подвергла сильной бомбардировке эти объекты, и весьма успешно. Применили следующую тактику: первая эскадрилья бомбит, а вторая уже на подлете. Так попеременно, почти без перерыва, с неба на Локню падали бомбы. Земля дрожала, дома готовы были рассыпаться. У многих потрескались печки. Склады были уничтожены. Немцы, спасаясь, прибежали из Локни в Копытово (это более трех километров!), некоторые – в нижнем белье. А на дворе зима. Можно представить, какой сильный был эффект. Немцы залезали к нам на печку, прижимались к нам и дрожали. Так они и просидели с нами до утра, пока им не принесли военную форму.
Мы, конечно, в душе ликовали и были горды за наших летчиков. Видимо, разведчики-партизаны точно указали ориентиры объектов для уничтожения.
Я сам себе часто задаю вопросы: а мы, малолетки, сделали что-нибудь наподобие диверсии или нанесли ущерб немецким оккупантам? Своими действиями что-либо сделали для приближения победы? Оказывается, сделали – в силу своего возраста и мышления, но более всего из шалости.
Дело в том, что в нашем доме в очередной раз квартировали немцы. Они жили в одной половине дома, а во второй половине находился склад вещевых и пищевых продуктов. Мы, зная свой дом и потайные ходы, куда можно было проникнуть незаметно, игнорируя опасность, залезали на этот склад и тащили что придется: табачные изделия, немецкие мешки со свастикой и клеймом орлов. Вечером тайком, пока немцы ужинали, мы выбегали на улицу и спускали воздух с колес автотехники. Нам было интересно, когда надавливали на ниппель, а воздух вырывался со свистом, шипел. Через несколько дней колеса автомашин были мягкими, полуспущенными. Немцы на это не обращали внимания, надеялись на свою технику. Через два-три дня они срочно, по боевой тревоге, снимались на передовую. Видимо, в пути следования у них не обходилось без поломок или ЧП.
Александра Курганова:
–Наши женщины, не имея материи и ситца, начали шить платья, рубашки и штаны для детей и мужчин из немецких мешков со свастикой. У меня тоже было такое платье, а у братьев – штаны. Так и ходили старики в рубашках со свастикой и орлом на спине, что сильно бросалось в глаза. Это сейчас очень модно ходить в майках, рубахах с рисунками, с аляпистыми буквами на спине или груди, а тогда о таком и не помышляли. Немцы ходили и улыбались, глядя на наших стариков, хлопали их по плечу и приговаривали: «Гут, гут, русиш!»
Однако немцы все же поинтересовались, где мы взяли этот материал. Мама говорила, что это из мешков, которые дали полицаи в обмен на сало и яйца. Потом эти рубашки начали красить, чтобы не была видна свастика. Когда младшему брату Леше сшили штаны из такой мешковины, свастика как раз пришлась на область ширинки и колени. Штаны держались у него на лямках, но чтобы они не спадали, он их постоянно придерживал рукой. Такая картина – мальчик бегает в штанах со свастикой на откровенном месте. Немцев это впечатляло, они смотрели и ухмылялись, но молча.
Николай Курганов:
– Когда приходили партизаны-разведчики, нас сразу просили присматривать за дорогой, чтобы вовремя их предупредить об опасности прихода немцев или полицаев. Но один раз мы заигрались и прокараулили полицаев, они подошли как-то незаметно. Партизаны хотели открыть огонь, но дедушка, бывший солдат, приказал партизанам выпрыгнуть в окно, лечь в борозды картофеля и, не поднимая головы, ползти по направлению к кустам. Полицаи долго искали партизан, но не нашли. Скорее всего, кто-то о них донес. Так дедушкина смекалка и военная тактика спасли жизнь и партизанам, и нам.
Алексей Курганов:
– В детские годы всегда хочется что-то попробовать, проверить ‒ любопытство притупляет страх. Вот такое произошло и со мной. Однажды очередная механизированная военная немецкая часть сделала остановку в нашей деревне и разместилась по домам. Наш дом был самый большой в деревне, а придворная обнесена высокой оградой, были большие сараи с высокими крышами. В нашу придворную пристройку загнали автомашины, дальнобойные орудия, а стволы их опустили на капоты автомашин.
Мы, дети, смотрели на эту технику с любопытством. Взрослые ребята начали рассуждать, что вот бы заглянуть внутрь ствола орудия. Начали спорить, что там ничего не увидишь. Кто-то из ребят сказал, что если войдет голова и одна рука, то уже можно пролезть в ствол. Все посмотрели на меня, но ничего не сказали ‒ как раз это и явилось сигналом, что такое деяние надо совершить мне.
В эти дни уже шли разговоры, что многих расстреляли, что нельзя приближаться к машинам, предпринимать никаких действий, чтобы не вызвать подозрение о порче их машин, и т. д. Ребята поговорили и разошлись, а я, невзирая на опасность, подталкиваемый любопытством, выбрал момент, когда шла смена караула. В это время пробрался к этому орудию, влез на машину и попытался просунуть голову и руку в ствол. Голова и рука вошли с трудом, я застрял, мне было не двинуться ни вперед, ни назад. Я сначала барахтался, а потом начал кричать и задыхаться. Часовой услышал или увидел, схватил меня за ноги и как котенка швырнул об изгородь. Хорошо что я быстро пришел в себя и убежал. Вдогонку слышал клацанье затвора и немецкую ругань.
С тех пор у меня развилась клаустрофобия ‒ в тесных, с невысокими потолками помещениях я всегда испытывал неуютное чувство. Тогда я не испугался, но сейчас знаю, чем это могло закончиться не только для меня, но и для семьи в целом. В раздумье задаю себе вопрос: «Почему немец-часовой сразу не застрелил меня или хотя бы не занялся преследованием и разборкой этого факта?» Видимо, пожалел, да и возраст немца был уже немолодой. А может, у него тоже были дети?
Александра Курганова:
– Часто маме приходилось работать по наряду старосты. Ее временами посылали на сутки далеко от дома возить раненых немцев в госпиталь, а убитых – на кладбище. Зачастую посылали на лесоповал. Мы, малые да старые, ждали ее дома неухоженные, да к тому же или в сарае, или в бане. Немцы нас выгоняли из дома, а своих солдат размещали в наших домах. Летом еще ничего, а вот зимой бывало очень тяжело ‒ холодно, голодно.
Будучи под игом фашистов, мы думали, что хуже уже не бывает. Однако нас ждало другое, более суровое испытание ‒ эвакуация в чужие края. Нашу семью угнали на работы в Литву, где мы вынуждены были батрачить на хуторе до освобождения нас советскими войсками в конце 1944 года.
Молодое поколение часто спрашивает, верили мы в победу с первых дней войны или нет? Я в то время была маленькой и не смогла бы ответить на подобный вопрос. Помню только, что у взрослых была уверенность, что русские победят немцев, враг будет разбит. Наверное, это и помогло нам выжить!
